Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

— Разумеем, государь, разумеем, — отвечали все.

— Ржа сия, — продолжал он, — Новгород да удельные, и ржу сию яз сам своеручно сотру. Вборзе пойду яз к Новугороду миром при малом войске. Вы же здесь с великим князем Иван Иванычем, которого оставлю на Москве собя вместо, наряжайте все полки наши так, дабы наготове стояли и могли бы, как надобно будет, занимать все броды и переправы по берегам Оки. Мне же в тыл пришлите отборные полки для осады и приступов, особливо добрых пушкарей с маэстро Альберти, и с самыми большими пушками ломовыми, которые сей мастер отлил нам. Подробней же о всех делах будем много раз еще думать, ибо будем ждать конца лета — видней тогда станут нам татарские умыслы…

Такие напряженные дни, когда думы с воеводами сменялись тайными думами с дьяками, были и весь июль и весь август. Готовясь к борьбе не на живот, а на смерть, Иван Васильевич отдыхал только тогда, когда вместе с сыном своим и маэстро Альберта бывал на строительстве храма Успения Богородицы.

В начале августа прибыли из вотчины государевой, Великого Новгорода, отменные русские мастера, чтобы крыть крышу новой церкви. Сначала они покрыли весь верх весьма добротно деревом, а по дереву — железом немецким. И когда снаружи храма все было сделано и храм, блистая крестами золочеными, стал пред очами великого князя во всей дивной красоте своей, обрадовался Иван Васильевич и в радости великой позвал с собой и митрополита Геронтия оглядеть Успение. Владыка не менее восхищен был храмом и стал почти каждый день ходить вместе с обоими государями в новую церковь, где маэстро Альберти еще украшал царские и боковые врата перед алтарем и клиросом резьбой и позолотой, а живописцы уже заканчивали роспись на стенах.

Августа одиннадцатого думали уже новый собор освятить, чтобы в день Успения, на пятнадцатое число того же месяца, отслужить в нем торжественную обедню. Но с уборкой лесов и с перенесением мощей и гробниц митрополитов московских из старой церкви задержались и освятили собор Успенский двенадцатого августа.

На другой же день после праздника Успения пришли из Новгорода тайные тревожные вести от государевых наместников новгородских и от доброхотов московских о том, что в Новгороде снова готов вспыхнуть мятеж, а немцы ливонские с магистром своим Борхом подымаются на Псков.

Государь немедля созвал общую тайную думу из воевод и дьяков. На этом заседании, длившемся от обеда до ужина, пересмотрены были карты всех мест у рубежей, дорог и рек, со всеми их особенностями — бродами, болотами и городцами с заставами. Даны были приказы всем наместникам и болярцам[96] разных городов корма запасать для полков к их походу — и коням и людям. Установлены сроки всех передвижений войск и сроки выполнения всех военных подготовок. Намечено было, каким, где и когда городам в осаду садиться…

В начале этой необычной думы все были растеряны и взволнованы, только сам государь казался совсем спокойным, даже более спокойным, чем раньше, но был суровей и резче.

По мере того как Иван Васильевич давал ясные и краткие приказы, собрание успокаивалось, будто из неверных зыбей морских выходили все на твердую землю.

— Все же яз мыслю, — закончил государь, — что ныне, в конце лета, Ахмат на нас не пойдет. Казимир же, у которого распря и вражда с угорским королем Матвеем Корвиным, воевать с нами без Ахмата не посмеет, да и Менглы-Гирея боится. Токмо немцы одни, ливонские и ганзейские, могут на Псков напасть. Посему яз хочу все корни воровства новгородского вырвать, пока сразу сему помощи дать никто не может. Выбив сие звено из цепи поганой, разорвем мы и всю цепь ворогов наших…

В Димитров день, октября двадцать шестого, не опасаясь более нашествия Ахматова в этом году, Иван Васильевич снова выступил в Новгород, взяв с собой только тысячу отборных конников, дворецкого Русалку, дьяка Василия Далматова, стражу свою и личных слуг.

Дня же за три до этого он послал гонцов наместнику Василию Ивановичу Китаю, дабы оповестил владыку Феофила и весь Новгород, что идет великий князь к ним миром. В день же выступления своего долго беседовал он за ранним завтраком с сыном Иваном Ивановичем с глазу на глаз.

— Заставы расставлены? — спросил Иван Васильевич.

— Расставлены, государь-батюшка, по всем путям к Новугороду. Никого не пропустят.

— Сымают же заставы пусть передовые главного войска, а жителям бают, что Пскову на помочь идут, против немцев.

— Помню яз, государь-батюшка, все наказы твои. Все у меня записано так, как на тайной думе ты сказывал. Ведаю яз, каким воеводам с какими полками идти и в каком порядке. Воеводы у собя на ратных чертежах пометили, какими путями идти им. Маэстро Альберти с двумя толмачами поедет и ломовые пушки с пушкарями повезет. Токмо, когда собирать и слать к тобе полки, ты не сказывал…

— Прикажи воеводам днесь же. Пусть идут следом за мной, на третий день после отхода моего из Москвы. Идти же им, как указано, дабы настичь меня в день моего прихода к Новугороду, близ его, у яма Бронницкого.

Государь встал из-за стола, благословил сына и поцеловал:

— Следи, сынок, за братией моей. В случае чего, тайно от всех пошли ко мне Трофим Гаврилыча. Сей для самых тайных вестей. Прочих же вестников шли чаще, через день, а будут вести — и всяк день…

Когда князь великий Иван Васильевич прибыл в Сытино, что в тридцати верстах от Новгорода, его никто не встречал там, и даже наместники его к нему не приехали. Это удивило государя и встревожило. Хотел он уже слать разведчиков к Новгороду, чтобы узнать, нет ли на пути его войска какого чужеземного, но конники его из передового отряда ни о чем подозрительном ему не доносили.

В это время пришел к государю дьяк Василий Далматов вместе с дворецким Русалкой, а с ними был новгородец Афанасий Братилов, которого Иван Васильевич сразу узнал.

Афанасий истово молился и, низко кланяясь государю, сказал:

— Будь здрав, государь, многие лета.

— Здравствуй, Афанасий, — ответил государь, — верный ты слуга мой, и чую, вести принес мне.

— Истинно, государь, — ответил Афанасий, недоверчиво косясь по сторонам, — токмо вести сии тайны вельми.

— Ништо. Не бойся, Афанасий, сказывай все, что ведаешь.

— Тайно я к тобе из Новагорода третий день как бежал, — заговорил Афанасий. — По рукомеслу своему златокузнечному я ко многим боярам и даже в палаты самого владыки вхож. Посему много всего слышу и ведаю. Владыка же, государь, и близкие его, средь которых и бывший тысяцкий Максимов, с королем Казимиром ссылаются и с немцами…

— Ведомо нам сие, Афанасий, — разочарованно заметил Иван Васильевич.

— Сие токмо начало, государь, — заволновался Афанасий, — а дело в том, что король обещал владыке полки свои снарядить против тобя и сам войско свое вести хочет. Многие же из бывшей Господы, еще более неразумные, при всех хвастают: король-то Казимир зовет-де Ахмата на Москву. Все-де они за един ныне, докончание у них против Москвы есть. Опричь того, король-то, бают, в Рым посылал, моля у папы вспоможения денежного на ратные дела. Обещал унию еретичную поганую во всех землях новгородских ввести, а православие гнать, как древние рымляне в языческое время христиан гнали и мучили…

— Ну, а папа? — перебил Братилова Иван Васильевич, боясь, что тот увязнет в церковных делах…

— Папа внял Казимиру, разрешил ему особый сбор — десятину — во всех костелах польских и литовских на ратные дела…

— А новгородцы что деют?

— Готовятся вече и Господу с посадником поставить. Казимир им всю старину обещает вернуть…

— Ну, спасибо тобе, Афанасий, иди отдыхай у дьяков моих.

— Нетути, государь, — живо заговорил Братилов, — молю, отпусти меня, дабы не видели в войске твоем. Сам разумеешь, почто…

— Иди, иди, — улыбнулся великий князь. — Саввушка выведет тобя из стана нашего.

— Тут у свояка своего заночую. Никому приметно не будет…

Когда Афанасий Братилов ушел, Иван Васильевич сказал дьяку Далматову:

— Запиши сии вести. Ну, идите же отдыхать. Утре до свету пойдем к яму Бронницкому.

На другой день, в Бронницах, узнал государь от доброхотов, перебежавших к нему, что новгородцы за стенами затворились и миром не хотят пускать к себе великого князя, что вече есть у них снова и новый посадник — Ефим Медведнов.

— На вече сем, государь, — говорил один из перебежчиков, — токмо Москву и тобя лают, а Казимира хвалят, которого зовут к собе государем вместо тобя.

— Един же старый тысяцкий, — добавлял другой, — со степени так возгласил: «Добре мы знаем, пошто волк сей к нам идет в овечьей шкуре. От мира-то его горше нам, чем от злой рати». А кругом кричат: «Истинно сие, истинно! За Казимира хотим!»

Иван Васильевич перестал слушать перебежчиков и не допускал их к себе, ибо все они говорили одно и то же.